Птица-Оборотень. Не мифология.
В книге Мо Яня «Большая грудь, широкий зад» есть эпизод, касающийся третьей сестры, заинтересовавший меня.
Вот как автор в начале книги представляет её.
«Третья сестра
Шангуань Линди, известна также как Птица-Оборотень. Отцом её считается некий продавец утят (тайный соглядатай местных бандитов). Была страстно влюблена в Пичугу Ханя. Когда его услали на работы в Японию, повредилась рассудком, и её стали почитать как птицу-оборотня. Выдана замуж за бойца отряда подрывников Бессловесного Суня. При попытке взлететь упала с обрыва и разбилась. Двое её немых детей погибли от разрыва авиабомбы».
************
Далее сам эпизод.
«Третья сестра вернулась с пустыми руками, зарёванная, с покрасневшими, как персик, глазами. Когда обеспокоенная матушка спросила, в чём дело, сестра выдавила из себя:
— Увели его люди в чёрном, с винтовками и на велосипедах...
Вместе с ним угнали ещё с десяток молодых, здоровых парней. Их связали вместе, как цикад. Пичуга Хань сопротивлялся изо всех сил, на руках у него вздулись мускулы, большие, как воздушные шары. Солдаты били его прикладами по заду и пояснице, пинали ногами.
— За что?! — громко вопрошал он, и его покрасневшие глаза, казалось, готовы были брызнуть то ли кровью, то ли огнём.
Командир солдатни схватил пригоршню грязи и шмякнул Пичуге в лицо, залепив глаза. Тот взревел, как загнанный зверь.
Третья сестра всё время шла за ними следом, потом остановилась и позвала:
— Пичуга Хань... — Чуть постояв, снова догнала: — Пичуга Хань... — Солдаты уставились на неё с мерзкими ухмылками. — Пичуга Хань, я буду ждать тебя, — вымолвила она наконец.
— Шла бы ты знаешь куда! — заорал Пичуга. — Никто тебя не просит ждать!
В тот день, стоя перед горшком, в котором варился суп из диких трав — такой жидкий, что в нём можно было увидеть собственное отражение, — мы, в том числе и матушка, поняли, насколько важен стал для нас Пичуга.
Третья сестра проплакала два дня и две ночи, не поднимаясь с кана. Матушка и так и сяк пыталась успокоить её, но тщетно.
На третий день после ареста Пичуги сестра спустилась с кана и босиком, в кофте, бесстыдно распахнутой на груди, вышла во двор. Взобравшись на гранатовое дерево, она ухватилась за вершину и упруго выгнула её, как лук. Матушка бросилась стаскивать её, но сестра ловко перепрыгнула на утун, с утуна на большую катальпу, а оттуда перелетела на конёк нашей крытой соломой крыши. Проделывала она всё это с невероятным изяществом, будто у неё крылья выросли. Усевшись на конёк верхом, она подняла глаза к небу, и на отливающем золотом лице заиграла улыбка. Матушка стояла во дворе, задрав голову, и жалобно умоляла:
— Линди, доченька милая, спускайся, никогда больше не буду вмешиваться в твои дела, делай как знаешь...
Третья сестра никак не реагировала, словно стала птицей и перестала понимать язык людей. Матушка кликнула во двор четвёртую сестру, пятую сестру, шестую сестру, седьмую сестру, восьмую сестру и даже маленького Сыма и заставила звать сидевшую на крыше третью. Сёстры безостановочно молили её слезть, но она не обращала ни на кого внимания. Вместо этого опустила голову и стала покусывать плечо — так птицы приглаживают перья. Казалось, голова у неё на шарнирах, и она вертела ею, запросто доставая до плеча, а наклонив, могла дотянуться до своих маленьких грудок. Я ничуть не удивился бы, если бы она достала до попы или пяток. При желании ей ничего не стоило дотянуться губами до любой точки своего тела. Мне казалось, что, сидя на крыше, сестра по сути перешла в мир птиц: она и мыслила по-птичьи, и вела себя как птица, и выражение лица у неё было птичье. Думаю, не позови матушка Фань Саня с дюжиной крепких молодцов и не вызволи они сестру с крыши кровью чёрной собаки, у неё выросли бы чудесные крылья и она превратилась бы в прекрасную птицу: если не в феникса, то в павлина, а не в павлина, так в золотистого фазана. В какую бы птицу она ни оборотилась, она расправила бы крылья, взлетела высоко-высоко и отправилась бы на поиски своего Пичуги Ханя. Но закончилось всё самым постыдным, отвратительным образом: почтенный Фань Сань велел Чжан Маолиню, ловкому коротышке по прозвищу Обезьяна, забраться на крышу с ведром крови чёрной собаки. Тот подобрался к третьей сестре сзади и окатил её. Сестра вскочила, взмахнула руками, словно собираясь взлететь, но тут же скатилась с крыши и с глухим стуком шлёпнулась на выложенную плитками дорожку. Из раны на голове — величиной с абрикос — беспрестанно шла кровь, сестра была без сознания. Рыдающая матушка сорвала пучок травы и приложила к ране, чтобы остановить кровь, потом с помощью четвёртой и пятой сестёр отмыла её от собачьей крови и перенесла в дом, на кан. Когда сестра пришла в себя, уже сгустились сумерки.
— Линди, как ты себя чувствуешь? — с трудом сдерживая рыдания, спросила матушка.
Взглянув на неё, сестра вроде бы кивнула, а вроде и нет. Из глаз у неё ручьём потекли слёзы.
— Бедная моя девочка, замучили тебя... — приговаривала матушка.
— В Японию его угнали, — бесстрастно молвила сестра. — И вернётся лишь через восемнадцать лет. Поставила бы ты мне алтарь, мама. Ведь я — птица-оборотень.
Для матушки эти слова были как гром среди ясного неба. Обуреваемая самыми разными чувствами, она испуганно вглядывалась в лицо дочери, пытаясь обнаружить печать волшебных чар. Ей много чего хотелось сказать, но она не вымолвила ни слова.
За короткую историю дунбэйского Гаоми из-за несчастной любви или несложившегося брака шесть женщин стали оборотнями лисы, ежа, хорька, пшеничной змейки, барсука и летучей мыши. Они жили своей таинственной жизнью, вызывая у людей страх и благоговение. И вот теперь, когда воплощённый дух птицы появился в нашей собственной семье, матушку одолели мрачные, неотвязные предчувствия. Но она не смела и пикнуть, потому что помнила кровавые уроки прошлого. Лет десять тому назад Фан Цзиньчжи, молодую жену торговца ослами Юань Цзиньбяо, застали на кладбище на тайном свидании с молодым парнем. Мужчины из семьи Юань забили его до смерти. Фан Цзиньчжи тоже досталось изрядно, и она от стыда и горя выпила мышьяку. Когда это обнаружилось, её спасли, залив в горло жидкого дерьма с мочой, чтобы вызвать рвоту. Придя в сознание, она сказалась воплощением духа лисы и попросила поставить ей алтарь. Семья Юань отказалась. С тех пор у них то и дело загорались дрова и сено, ни с того ни сего билась посуда, у главы семьи из чайника вместе с вином выплеснулась ящерица, престарелая мать семейства расчихалась, и через ноздри у неё вылетели два передних зуба. А сварив целый котёл пельменей, семейство обнаружило в нём множество дохлых жаб. Пришлось Юаням пойти на мировую. Они установили алтарь духа лисы и предоставили Фан Цзиньчжи тихие покои.
Птице-Оборотню тихие покои устроили в восточной пристройке. Матушка вместе с четвёртой и пятой сёстрами убрали всякую дребедень, оставленную Ша Юэляном, очистили стены от паутины и балки от пыли, вставили в окна новую бумагу. В углу возле северной стены поставили столик для благовоний и зажгли три сандаловые палочки, оставшиеся с тех пор, когда урождённая Люй поклонялась бодхисатве Гуаньинь. Перед столиком следовало бы установить образ птицы-оборотня, но как она выглядит? Матушке пришлось обратиться к сестре за разъяснениями.
— Где нам взять святой образ духа, почтенная небожительница, чтобы установить перед столиком с благовониями и приносить ему жертвы?
Третья сестра сидела прямо, с закрытыми глазами и раскрасневшимся лицом, словно наслаждаясь прекрасным любовным сновидением. Не смея торопить её, матушка повторила просьбу с ещё большим благоговением. Третья сестра раскрыла рот в протяжном зевке и, не поднимая век, произнесла — это было нечто среднее между птичьим щебетом и человеческой речью:
— Завтра будет.
Утром следующего дня заявился какой-то нищий с орлиным носом и ястребиными глазами. В левой руке он держал посох из бамбука, чтобы отгонять собак, а в правой нёс большую фарфоровую чашу с двумя щербинами на ободке. Он был грязный с головы до ног, будто катался в пыли и песке или прошёл долгий путь в тысячи ли. Ни слова не говоря, он прошёл прямо в главную комнату, свободно и без стеснения, будто вернулся к себе домой. Снял крышку с котла, налил чашку супа из диких трав и стал есть, с шумом втягивая его в рот. Поев, устроился на краю плиты и молча сидел, буравя матушкино лицо острыми, как ножи, глазами. Матушка встревожилась, но виду не подала и спокойно обратилась к нему:
— Мы, уважаемый гость, люди небогатые, и попотчевать вас особо нечем. Отведайте вот, коли не побрезгуете. — И протянула ему пучок диких трав.
Нищий отказался, облизав кровь на растрескавшихся губах, и произнёс:
— Зять вашей семьи попросил меня доставить вам сюда пару вещей.
На первый взгляд при нём ничего не было. Видя его заношенную, драную одежонку, сквозь которую проглядывала грубая, грязная кожа, покрытая сероватыми чешуйками, мы не могли взять в толк, где он прячет то, что принёс.
— Это который зять? — уточнила озадаченная матушка.
— Вот уж не знаю, который он у вас в семье зять, — отвечал горбоносый. — Знаю лишь, что он немой, письму обучен и меч держать в руках умеет. Один раз жизнь мне спас, я ему тоже. Так что мы с ним квиты. Вот почему пару минут назад я ещё раздумывал, отдавать ли вам эти две драгоценности. Если бы ты, хозяюшка, позволила себе какое дерзкое слово, когда я наливал вашего супа, эти две драгоценности остались бы при мне. Но ты не только воздержалась от дерзостей, но и поднесла пучок трав, так что мне остаётся лишь передать их вам. — С этими словами он встал и поставил на плиту щербатую чашу: — Это сокровенный синий фарфор, вещь редкая, как цилинь[67] или феникс, таких в Поднебесной, может, больше и нет. О её ценности ваш немой зять понятия не имеет. Досталась она ему при делёжке награбленного, и он отослал её вам, скорее всего, лишь потому, что она большая. И вот ещё это. — Он постучал по земле бамбучиной, и по звуку стало ясно, что внутри она полая. — Нож есть?
Матушка подала ему тесак для овощей, и он перерезал еле заметную бечёвку на концах. Бамбучина распалась на две половинки, и на землю выкатился свиток. Нищий развернул его, пахнуло гнилью, и перед нами предстала нарисованная на пожелтевшем шёлке большая птица. Мы невольно вздрогнули: она как две капли воды походила на ту большую птицу с вкуснейшим мясом, что приволокла домой на спине третья сестра. На картине птица стояла, выпрямившись, высоко вздёрнув голову и искоса глядя потухшим взором больших глаз. Пояснений по поводу свитка или изображённой на нём птицы горбоносый давать не стал. Он снова свернул его, положил поверх чаши и, даже не оглянувшись, вышел из дома. Свободные теперь руки висели вдоль тела, он одеревенело отмерял в лучах солнца огромные шаги.
Матушка застыла подобно сосне, а я — подобно наросту на её стволе. Пятеро сестёр походили на серебристые ивы, а малец Сыма — на молодой дубочек. Вот так, частичкой смешанного леса, мы и стояли молча перед таинственной чашей и загадочным свитком. Может, мы и впрямь обратились бы в деревья, если бы не насмешливое хихиканье третьей сестры с кана.
Итак, её слова сбылись. С благоговением мы отнесли картину в тихие покои и повесили перед столиком для благовоний. А раз у большой щербатой чаши такая необыкновенная история, разве след простому человеку пользоваться ею? У матушки от свалившегося на нас счастья голова заработала яснее, вот она и пристроила чашу на столик для благовоний, напив в неё чистой воды для Птицы-Оборотня.
Весть о том, что в нашей семье воплотился дух птицы, с быстротой молнии разнеслась по Гаоми, а вскоре достигла и более отдалённых мест. Люди нескончаемым потоком шли к третьей сестре за лекарствами и предсказаниями, но она принимала не более десятка в день. Из своих покоев сестра не выходила, просители обращались к ней, стоя на коленях у окна. Через небольшое отверстие, проделанное в бумаге, доносилась её похожая на птичий щебет речь: она указывала заблудшим путь истинный, давала консультации и советы больным. Рецепты третьей сестры — теперь исключительно Птицы-Оборотня — были курьёзны до крайности, иногда даже смахивали на розыгрыш. Страдавшему желудком она посоветовала перемолоть и смешать семь пчёл, пару шариков навозного жука, два ляна[68] листа персика, полцзиня яичной скорлупы и принимать всё это, запивая кипячёной водой. Человеку в заячьей шапке, у которого болели глаза, предписала растолочь семь цикад, пару сверчков, пять богомолов и четырёх земляных червей, смешать в кашицу и наносить на глаза. Пациент поймал вылетевший из дырочки рецепт, прочёл, и на лице у него отразилось полное неуважение. Мы услышали, как он проворчал себе под нос:
— Вот уж действительно Птица-Оборотень: всё сплошь птичья еда.
Продолжая ворчать, он ушёл, а нам стало стыдно за сестру. Цикады да сверчки — птичьи лакомства, как этим вылечить глаза? В то время как я в смятении размышлял над этим, человек с больными глазами буквально влетел обратно в наш двор и, рухнув на колени у окна, стал биться лбом о землю, да так часто, будто чеснок толок:
— Великий дух, прошу простить! — голосил он. — Великий дух, прошу простить...
В ответ на его причитания раздался ехидный смешок сестры. Позже мы узнали, что как только этот говорун вышел за ворота, ему на голову из поднебесья ринулся ястреб и, закогтив шапку, снова взмыл в вышину.
Другой человек задумал недоброе и, притворившись, что страдает от уретрита, преклонил колена перед окном, моля о помощи.
— Что у тебя болит? — спросила через окно Птица-Оборотень.
— Мочиться трудно, — отвечал тот. — Одеревенелое всё и холодное.
По другую сторону окна стало тихо, будто Птица-Оборотень в смущении удалилась. А мнимый больной, который до чувственных утех был сам не свой, возьми да и приникни глазом к отверстию в бумаге, чтобы подсмотреть, что там делается внутри. И тут же с воплем отшатнулся. Откуда-то сверху свалился огромных размеров скорпион и без лишних церемоний впился ему в шею — она мгновенно распухла. Потом распухло и лицо, да так, что от глаз остались одни щёлочки, как у гигантской саламандры.
То, что Птица-Оборотень употребила свои волшебные чары, чтобы наказать негодяя, вызвало бурный восторг у людей добродетельных и в то же время резко подняло её авторитет. В последующие дни на нашем дворе уже можно было услышать диалекты самых далёких провинций. Матушка поспрашивала и выяснила: кто-то аж с Восточного моря сюда добирался, а иные так и с Северного. А когда она поинтересовалась, откуда они узнали о Птице-Оборотне, они смотрели на неё, не зная, что сказать. От этих людей исходил солоноватый запах, и матушка объяснила, что так пахнет море. Спали они у нас во дворе, терпеливо дожидаясь своей очереди.
Птица-Оборотень, как ею было заведено, принимала каждый день по десять человек. После этого в восточной пристройке наступала мёртвая тишина. Матушка посылала туда четвёртую сестру с водой, а вместо неё выходила третья. Потом, когда она посылала в пристройку пятую сестру с едой, оттуда выходила уже четвёртая. Так они и мелькали одна за другой перед страждущими, тем так и не удалось выяснить, кто из них Птица-Оборотень.
Сбрасывая состояние птицы-оборотня, сестра в целом вела себя как человек, но странных выражений лица и телодвижений у неё было предостаточно. Говорила она немного, постоянно щурилась, предпочитала сидеть на корточках, пила чистую холодную воду, причём с каждым глотком запрокидывала голову, как делают птицы. Хлеба не ела, да и мы его не ели, потому что в доме не было ни зёрнышка. Все посетители подносили нашей семье то, что любят птицы. Из мясного это были цикады, червячки шелкопряда, бобовая тля, майские жуки, светлячки. Подносили и вегетарианское: конопляное семя, кедровые орешки, семечки подсолнуха. Все эти подношения мы, конечно, сначала передавали третьей сестре, а остатки делили между матушкой, сёстрами и сопляком Сыма. Сёстры, как примерные дочери, часто краснели до ушей, но отказывались от своего червячка шелкопряда или бобовой тли. Молока у матушки стало очень мало, но по качеству оно оставалось превосходным. В эти «птичьи» времена она пыталась отнять меня от груди, но, поняв, что я могу обораться до смерти, отказалась от своей затеи.
В благодарность за горячую воду и другие удобства, а главное — за то, что Птица-Оборотень помогла решить их проблемы, люди с моря оставили нам на прощание целый мешок вяленой рыбы. Бесконечно признательные, мы проводили их до самой дамбы. Именно тогда мы и увидели на неторопливо несущей свои воды Цзяолунхэ несколько десятков рыбачьих лодок с толстыми мачтами. За всю историю реки на ней пару раз видели лишь деревянные плоты, на которых перебирались на другой берег во время разлива. Благодаря Птице-Оборотню по Цзяолунхэ установилось прямое сообщение с просторами морей. Было уже начало десятого месяца, и на реке задувал сильный северо-западный ветер. Люди с моря взошли на лодки; хлопая, поднялись серые паруса с множеством заплат, и лодки стали медленно выруливать на середину реки. От ила, поднятого кормовыми вёслами, вода помутнела. Стаи серебристо-серых чаек совсем недавно встречали эти рыбачьи лодки, а теперь провожали их в обратный путь. С пронзительными криками они то камнем падали на поверхность воды, то взмывали высоко в небо. Некоторые даже устроили представление: летали на спине или даже зависали в воздухе. На дамбе собралось много зевак, они тоже приняли участие в торжественных проводах отбывающих в дальние края. Паруса наполнились ветром, задвигались кормовые вёсла, и лодки стали медленно удаляться. Их путь лежал по Цзяолунхэ до места, где она сливалась с Великим каналом,[69] из Великого канала — в Баймахэ — реку Белой Лошади, а оттуда прямо в Бохай.
В пути они пробудут двадцать один день. Эти сведения по географии сообщит мне восемнадцать лет спустя Пичуга Хань.
Прибытие в дунбэйский Гаоми гостей издалека было чуть ли не повторением сказаний о путешествиях Чжэн Хэ и Сюй Фу[71] и стало одной из славных страниц истории нашего края. И всё благодаря Птице-Оборотню из семьи Шангуань. Эта слава разредила горестные тучи в душе матушки. Может, она надеялась, что в семье воплотится дух ещё какой твари, появится какая-нибудь Рыба-Оборотень, что ли. А может, она вовсе так и не думала.
Рыбаки отправились в обратный путь, а нас посетила знатная гостья. Она прибыла в сверкающем чёрным лаком американском «шевроле», на подножках с обеих сторон стояли два крепких молодца с «маузерами». Машина высокой гостьи поднимала на деревенской дороге целое облако пыли, и бедные телохранители походили на вывалявшихся в пыли серых ослов. Возле наших ворот автомобиль остановился, охранник открыл дверцу. Сначала показалась увешанная драгоценностями голова, потом шея и дебелое тело. И фигурой, и выражением лица эта женщина напоминала гусыню, правда холёную. А гусь, как известно, тоже птица. Но вновь прибывшая была не из простых, а обращаться к Птице-Оборотню следовало со всем почтением. Птица-Оборотень знала всё наперёд, от неё ничего нельзя было скрыть, и она не выносила лицемерия и гордыни. Женщина встала на колени перед окошком и, закрыв глаза, начала вполголоса молиться. Ясно, что не о здоровье приехала просить — с лицом-то цвета розовых лепестков. Жемчугами усыпана с головы до ног — значит, и не о богатстве. С чем, интересно, могла обратиться к Птице-Оборотню такая дама? Через какое-то время из дырки в окне вылетела свёрнутая трубочкой бумажка. Женщина развернула её, прочитала и зарделась, как петушиный гребешок. Бросила под окно несколько серебряных даянов, повернулась и была такова. Что написала на бумажке Птица-Оборотень? Об этом знают лишь она да эта женщина».
Вот как автор в начале книги представляет её.
«Третья сестра
Шангуань Линди, известна также как Птица-Оборотень. Отцом её считается некий продавец утят (тайный соглядатай местных бандитов). Была страстно влюблена в Пичугу Ханя. Когда его услали на работы в Японию, повредилась рассудком, и её стали почитать как птицу-оборотня. Выдана замуж за бойца отряда подрывников Бессловесного Суня. При попытке взлететь упала с обрыва и разбилась. Двое её немых детей погибли от разрыва авиабомбы».
************
Далее сам эпизод.
«Третья сестра вернулась с пустыми руками, зарёванная, с покрасневшими, как персик, глазами. Когда обеспокоенная матушка спросила, в чём дело, сестра выдавила из себя:
— Увели его люди в чёрном, с винтовками и на велосипедах...
Вместе с ним угнали ещё с десяток молодых, здоровых парней. Их связали вместе, как цикад. Пичуга Хань сопротивлялся изо всех сил, на руках у него вздулись мускулы, большие, как воздушные шары. Солдаты били его прикладами по заду и пояснице, пинали ногами.
— За что?! — громко вопрошал он, и его покрасневшие глаза, казалось, готовы были брызнуть то ли кровью, то ли огнём.
Командир солдатни схватил пригоршню грязи и шмякнул Пичуге в лицо, залепив глаза. Тот взревел, как загнанный зверь.
Третья сестра всё время шла за ними следом, потом остановилась и позвала:
— Пичуга Хань... — Чуть постояв, снова догнала: — Пичуга Хань... — Солдаты уставились на неё с мерзкими ухмылками. — Пичуга Хань, я буду ждать тебя, — вымолвила она наконец.
— Шла бы ты знаешь куда! — заорал Пичуга. — Никто тебя не просит ждать!
В тот день, стоя перед горшком, в котором варился суп из диких трав — такой жидкий, что в нём можно было увидеть собственное отражение, — мы, в том числе и матушка, поняли, насколько важен стал для нас Пичуга.
Третья сестра проплакала два дня и две ночи, не поднимаясь с кана. Матушка и так и сяк пыталась успокоить её, но тщетно.
На третий день после ареста Пичуги сестра спустилась с кана и босиком, в кофте, бесстыдно распахнутой на груди, вышла во двор. Взобравшись на гранатовое дерево, она ухватилась за вершину и упруго выгнула её, как лук. Матушка бросилась стаскивать её, но сестра ловко перепрыгнула на утун, с утуна на большую катальпу, а оттуда перелетела на конёк нашей крытой соломой крыши. Проделывала она всё это с невероятным изяществом, будто у неё крылья выросли. Усевшись на конёк верхом, она подняла глаза к небу, и на отливающем золотом лице заиграла улыбка. Матушка стояла во дворе, задрав голову, и жалобно умоляла:
— Линди, доченька милая, спускайся, никогда больше не буду вмешиваться в твои дела, делай как знаешь...
Третья сестра никак не реагировала, словно стала птицей и перестала понимать язык людей. Матушка кликнула во двор четвёртую сестру, пятую сестру, шестую сестру, седьмую сестру, восьмую сестру и даже маленького Сыма и заставила звать сидевшую на крыше третью. Сёстры безостановочно молили её слезть, но она не обращала ни на кого внимания. Вместо этого опустила голову и стала покусывать плечо — так птицы приглаживают перья. Казалось, голова у неё на шарнирах, и она вертела ею, запросто доставая до плеча, а наклонив, могла дотянуться до своих маленьких грудок. Я ничуть не удивился бы, если бы она достала до попы или пяток. При желании ей ничего не стоило дотянуться губами до любой точки своего тела. Мне казалось, что, сидя на крыше, сестра по сути перешла в мир птиц: она и мыслила по-птичьи, и вела себя как птица, и выражение лица у неё было птичье. Думаю, не позови матушка Фань Саня с дюжиной крепких молодцов и не вызволи они сестру с крыши кровью чёрной собаки, у неё выросли бы чудесные крылья и она превратилась бы в прекрасную птицу: если не в феникса, то в павлина, а не в павлина, так в золотистого фазана. В какую бы птицу она ни оборотилась, она расправила бы крылья, взлетела высоко-высоко и отправилась бы на поиски своего Пичуги Ханя. Но закончилось всё самым постыдным, отвратительным образом: почтенный Фань Сань велел Чжан Маолиню, ловкому коротышке по прозвищу Обезьяна, забраться на крышу с ведром крови чёрной собаки. Тот подобрался к третьей сестре сзади и окатил её. Сестра вскочила, взмахнула руками, словно собираясь взлететь, но тут же скатилась с крыши и с глухим стуком шлёпнулась на выложенную плитками дорожку. Из раны на голове — величиной с абрикос — беспрестанно шла кровь, сестра была без сознания. Рыдающая матушка сорвала пучок травы и приложила к ране, чтобы остановить кровь, потом с помощью четвёртой и пятой сестёр отмыла её от собачьей крови и перенесла в дом, на кан. Когда сестра пришла в себя, уже сгустились сумерки.
— Линди, как ты себя чувствуешь? — с трудом сдерживая рыдания, спросила матушка.
Взглянув на неё, сестра вроде бы кивнула, а вроде и нет. Из глаз у неё ручьём потекли слёзы.
— Бедная моя девочка, замучили тебя... — приговаривала матушка.
— В Японию его угнали, — бесстрастно молвила сестра. — И вернётся лишь через восемнадцать лет. Поставила бы ты мне алтарь, мама. Ведь я — птица-оборотень.
Для матушки эти слова были как гром среди ясного неба. Обуреваемая самыми разными чувствами, она испуганно вглядывалась в лицо дочери, пытаясь обнаружить печать волшебных чар. Ей много чего хотелось сказать, но она не вымолвила ни слова.
За короткую историю дунбэйского Гаоми из-за несчастной любви или несложившегося брака шесть женщин стали оборотнями лисы, ежа, хорька, пшеничной змейки, барсука и летучей мыши. Они жили своей таинственной жизнью, вызывая у людей страх и благоговение. И вот теперь, когда воплощённый дух птицы появился в нашей собственной семье, матушку одолели мрачные, неотвязные предчувствия. Но она не смела и пикнуть, потому что помнила кровавые уроки прошлого. Лет десять тому назад Фан Цзиньчжи, молодую жену торговца ослами Юань Цзиньбяо, застали на кладбище на тайном свидании с молодым парнем. Мужчины из семьи Юань забили его до смерти. Фан Цзиньчжи тоже досталось изрядно, и она от стыда и горя выпила мышьяку. Когда это обнаружилось, её спасли, залив в горло жидкого дерьма с мочой, чтобы вызвать рвоту. Придя в сознание, она сказалась воплощением духа лисы и попросила поставить ей алтарь. Семья Юань отказалась. С тех пор у них то и дело загорались дрова и сено, ни с того ни сего билась посуда, у главы семьи из чайника вместе с вином выплеснулась ящерица, престарелая мать семейства расчихалась, и через ноздри у неё вылетели два передних зуба. А сварив целый котёл пельменей, семейство обнаружило в нём множество дохлых жаб. Пришлось Юаням пойти на мировую. Они установили алтарь духа лисы и предоставили Фан Цзиньчжи тихие покои.
Птице-Оборотню тихие покои устроили в восточной пристройке. Матушка вместе с четвёртой и пятой сёстрами убрали всякую дребедень, оставленную Ша Юэляном, очистили стены от паутины и балки от пыли, вставили в окна новую бумагу. В углу возле северной стены поставили столик для благовоний и зажгли три сандаловые палочки, оставшиеся с тех пор, когда урождённая Люй поклонялась бодхисатве Гуаньинь. Перед столиком следовало бы установить образ птицы-оборотня, но как она выглядит? Матушке пришлось обратиться к сестре за разъяснениями.
— Где нам взять святой образ духа, почтенная небожительница, чтобы установить перед столиком с благовониями и приносить ему жертвы?
Третья сестра сидела прямо, с закрытыми глазами и раскрасневшимся лицом, словно наслаждаясь прекрасным любовным сновидением. Не смея торопить её, матушка повторила просьбу с ещё большим благоговением. Третья сестра раскрыла рот в протяжном зевке и, не поднимая век, произнесла — это было нечто среднее между птичьим щебетом и человеческой речью:
— Завтра будет.
Утром следующего дня заявился какой-то нищий с орлиным носом и ястребиными глазами. В левой руке он держал посох из бамбука, чтобы отгонять собак, а в правой нёс большую фарфоровую чашу с двумя щербинами на ободке. Он был грязный с головы до ног, будто катался в пыли и песке или прошёл долгий путь в тысячи ли. Ни слова не говоря, он прошёл прямо в главную комнату, свободно и без стеснения, будто вернулся к себе домой. Снял крышку с котла, налил чашку супа из диких трав и стал есть, с шумом втягивая его в рот. Поев, устроился на краю плиты и молча сидел, буравя матушкино лицо острыми, как ножи, глазами. Матушка встревожилась, но виду не подала и спокойно обратилась к нему:
— Мы, уважаемый гость, люди небогатые, и попотчевать вас особо нечем. Отведайте вот, коли не побрезгуете. — И протянула ему пучок диких трав.
Нищий отказался, облизав кровь на растрескавшихся губах, и произнёс:
— Зять вашей семьи попросил меня доставить вам сюда пару вещей.
На первый взгляд при нём ничего не было. Видя его заношенную, драную одежонку, сквозь которую проглядывала грубая, грязная кожа, покрытая сероватыми чешуйками, мы не могли взять в толк, где он прячет то, что принёс.
— Это который зять? — уточнила озадаченная матушка.
— Вот уж не знаю, который он у вас в семье зять, — отвечал горбоносый. — Знаю лишь, что он немой, письму обучен и меч держать в руках умеет. Один раз жизнь мне спас, я ему тоже. Так что мы с ним квиты. Вот почему пару минут назад я ещё раздумывал, отдавать ли вам эти две драгоценности. Если бы ты, хозяюшка, позволила себе какое дерзкое слово, когда я наливал вашего супа, эти две драгоценности остались бы при мне. Но ты не только воздержалась от дерзостей, но и поднесла пучок трав, так что мне остаётся лишь передать их вам. — С этими словами он встал и поставил на плиту щербатую чашу: — Это сокровенный синий фарфор, вещь редкая, как цилинь[67] или феникс, таких в Поднебесной, может, больше и нет. О её ценности ваш немой зять понятия не имеет. Досталась она ему при делёжке награбленного, и он отослал её вам, скорее всего, лишь потому, что она большая. И вот ещё это. — Он постучал по земле бамбучиной, и по звуку стало ясно, что внутри она полая. — Нож есть?
Матушка подала ему тесак для овощей, и он перерезал еле заметную бечёвку на концах. Бамбучина распалась на две половинки, и на землю выкатился свиток. Нищий развернул его, пахнуло гнилью, и перед нами предстала нарисованная на пожелтевшем шёлке большая птица. Мы невольно вздрогнули: она как две капли воды походила на ту большую птицу с вкуснейшим мясом, что приволокла домой на спине третья сестра. На картине птица стояла, выпрямившись, высоко вздёрнув голову и искоса глядя потухшим взором больших глаз. Пояснений по поводу свитка или изображённой на нём птицы горбоносый давать не стал. Он снова свернул его, положил поверх чаши и, даже не оглянувшись, вышел из дома. Свободные теперь руки висели вдоль тела, он одеревенело отмерял в лучах солнца огромные шаги.
Матушка застыла подобно сосне, а я — подобно наросту на её стволе. Пятеро сестёр походили на серебристые ивы, а малец Сыма — на молодой дубочек. Вот так, частичкой смешанного леса, мы и стояли молча перед таинственной чашей и загадочным свитком. Может, мы и впрямь обратились бы в деревья, если бы не насмешливое хихиканье третьей сестры с кана.
Итак, её слова сбылись. С благоговением мы отнесли картину в тихие покои и повесили перед столиком для благовоний. А раз у большой щербатой чаши такая необыкновенная история, разве след простому человеку пользоваться ею? У матушки от свалившегося на нас счастья голова заработала яснее, вот она и пристроила чашу на столик для благовоний, напив в неё чистой воды для Птицы-Оборотня.
Весть о том, что в нашей семье воплотился дух птицы, с быстротой молнии разнеслась по Гаоми, а вскоре достигла и более отдалённых мест. Люди нескончаемым потоком шли к третьей сестре за лекарствами и предсказаниями, но она принимала не более десятка в день. Из своих покоев сестра не выходила, просители обращались к ней, стоя на коленях у окна. Через небольшое отверстие, проделанное в бумаге, доносилась её похожая на птичий щебет речь: она указывала заблудшим путь истинный, давала консультации и советы больным. Рецепты третьей сестры — теперь исключительно Птицы-Оборотня — были курьёзны до крайности, иногда даже смахивали на розыгрыш. Страдавшему желудком она посоветовала перемолоть и смешать семь пчёл, пару шариков навозного жука, два ляна[68] листа персика, полцзиня яичной скорлупы и принимать всё это, запивая кипячёной водой. Человеку в заячьей шапке, у которого болели глаза, предписала растолочь семь цикад, пару сверчков, пять богомолов и четырёх земляных червей, смешать в кашицу и наносить на глаза. Пациент поймал вылетевший из дырочки рецепт, прочёл, и на лице у него отразилось полное неуважение. Мы услышали, как он проворчал себе под нос:
— Вот уж действительно Птица-Оборотень: всё сплошь птичья еда.
Продолжая ворчать, он ушёл, а нам стало стыдно за сестру. Цикады да сверчки — птичьи лакомства, как этим вылечить глаза? В то время как я в смятении размышлял над этим, человек с больными глазами буквально влетел обратно в наш двор и, рухнув на колени у окна, стал биться лбом о землю, да так часто, будто чеснок толок:
— Великий дух, прошу простить! — голосил он. — Великий дух, прошу простить...
В ответ на его причитания раздался ехидный смешок сестры. Позже мы узнали, что как только этот говорун вышел за ворота, ему на голову из поднебесья ринулся ястреб и, закогтив шапку, снова взмыл в вышину.
Другой человек задумал недоброе и, притворившись, что страдает от уретрита, преклонил колена перед окном, моля о помощи.
— Что у тебя болит? — спросила через окно Птица-Оборотень.
— Мочиться трудно, — отвечал тот. — Одеревенелое всё и холодное.
По другую сторону окна стало тихо, будто Птица-Оборотень в смущении удалилась. А мнимый больной, который до чувственных утех был сам не свой, возьми да и приникни глазом к отверстию в бумаге, чтобы подсмотреть, что там делается внутри. И тут же с воплем отшатнулся. Откуда-то сверху свалился огромных размеров скорпион и без лишних церемоний впился ему в шею — она мгновенно распухла. Потом распухло и лицо, да так, что от глаз остались одни щёлочки, как у гигантской саламандры.
То, что Птица-Оборотень употребила свои волшебные чары, чтобы наказать негодяя, вызвало бурный восторг у людей добродетельных и в то же время резко подняло её авторитет. В последующие дни на нашем дворе уже можно было услышать диалекты самых далёких провинций. Матушка поспрашивала и выяснила: кто-то аж с Восточного моря сюда добирался, а иные так и с Северного. А когда она поинтересовалась, откуда они узнали о Птице-Оборотне, они смотрели на неё, не зная, что сказать. От этих людей исходил солоноватый запах, и матушка объяснила, что так пахнет море. Спали они у нас во дворе, терпеливо дожидаясь своей очереди.
Птица-Оборотень, как ею было заведено, принимала каждый день по десять человек. После этого в восточной пристройке наступала мёртвая тишина. Матушка посылала туда четвёртую сестру с водой, а вместо неё выходила третья. Потом, когда она посылала в пристройку пятую сестру с едой, оттуда выходила уже четвёртая. Так они и мелькали одна за другой перед страждущими, тем так и не удалось выяснить, кто из них Птица-Оборотень.
Сбрасывая состояние птицы-оборотня, сестра в целом вела себя как человек, но странных выражений лица и телодвижений у неё было предостаточно. Говорила она немного, постоянно щурилась, предпочитала сидеть на корточках, пила чистую холодную воду, причём с каждым глотком запрокидывала голову, как делают птицы. Хлеба не ела, да и мы его не ели, потому что в доме не было ни зёрнышка. Все посетители подносили нашей семье то, что любят птицы. Из мясного это были цикады, червячки шелкопряда, бобовая тля, майские жуки, светлячки. Подносили и вегетарианское: конопляное семя, кедровые орешки, семечки подсолнуха. Все эти подношения мы, конечно, сначала передавали третьей сестре, а остатки делили между матушкой, сёстрами и сопляком Сыма. Сёстры, как примерные дочери, часто краснели до ушей, но отказывались от своего червячка шелкопряда или бобовой тли. Молока у матушки стало очень мало, но по качеству оно оставалось превосходным. В эти «птичьи» времена она пыталась отнять меня от груди, но, поняв, что я могу обораться до смерти, отказалась от своей затеи.
В благодарность за горячую воду и другие удобства, а главное — за то, что Птица-Оборотень помогла решить их проблемы, люди с моря оставили нам на прощание целый мешок вяленой рыбы. Бесконечно признательные, мы проводили их до самой дамбы. Именно тогда мы и увидели на неторопливо несущей свои воды Цзяолунхэ несколько десятков рыбачьих лодок с толстыми мачтами. За всю историю реки на ней пару раз видели лишь деревянные плоты, на которых перебирались на другой берег во время разлива. Благодаря Птице-Оборотню по Цзяолунхэ установилось прямое сообщение с просторами морей. Было уже начало десятого месяца, и на реке задувал сильный северо-западный ветер. Люди с моря взошли на лодки; хлопая, поднялись серые паруса с множеством заплат, и лодки стали медленно выруливать на середину реки. От ила, поднятого кормовыми вёслами, вода помутнела. Стаи серебристо-серых чаек совсем недавно встречали эти рыбачьи лодки, а теперь провожали их в обратный путь. С пронзительными криками они то камнем падали на поверхность воды, то взмывали высоко в небо. Некоторые даже устроили представление: летали на спине или даже зависали в воздухе. На дамбе собралось много зевак, они тоже приняли участие в торжественных проводах отбывающих в дальние края. Паруса наполнились ветром, задвигались кормовые вёсла, и лодки стали медленно удаляться. Их путь лежал по Цзяолунхэ до места, где она сливалась с Великим каналом,[69] из Великого канала — в Баймахэ — реку Белой Лошади, а оттуда прямо в Бохай.
В пути они пробудут двадцать один день. Эти сведения по географии сообщит мне восемнадцать лет спустя Пичуга Хань.
Прибытие в дунбэйский Гаоми гостей издалека было чуть ли не повторением сказаний о путешествиях Чжэн Хэ и Сюй Фу[71] и стало одной из славных страниц истории нашего края. И всё благодаря Птице-Оборотню из семьи Шангуань. Эта слава разредила горестные тучи в душе матушки. Может, она надеялась, что в семье воплотится дух ещё какой твари, появится какая-нибудь Рыба-Оборотень, что ли. А может, она вовсе так и не думала.
Рыбаки отправились в обратный путь, а нас посетила знатная гостья. Она прибыла в сверкающем чёрным лаком американском «шевроле», на подножках с обеих сторон стояли два крепких молодца с «маузерами». Машина высокой гостьи поднимала на деревенской дороге целое облако пыли, и бедные телохранители походили на вывалявшихся в пыли серых ослов. Возле наших ворот автомобиль остановился, охранник открыл дверцу. Сначала показалась увешанная драгоценностями голова, потом шея и дебелое тело. И фигурой, и выражением лица эта женщина напоминала гусыню, правда холёную. А гусь, как известно, тоже птица. Но вновь прибывшая была не из простых, а обращаться к Птице-Оборотню следовало со всем почтением. Птица-Оборотень знала всё наперёд, от неё ничего нельзя было скрыть, и она не выносила лицемерия и гордыни. Женщина встала на колени перед окошком и, закрыв глаза, начала вполголоса молиться. Ясно, что не о здоровье приехала просить — с лицом-то цвета розовых лепестков. Жемчугами усыпана с головы до ног — значит, и не о богатстве. С чем, интересно, могла обратиться к Птице-Оборотню такая дама? Через какое-то время из дырки в окне вылетела свёрнутая трубочкой бумажка. Женщина развернула её, прочитала и зарделась, как петушиный гребешок. Бросила под окно несколько серебряных даянов, повернулась и была такова. Что написала на бумажке Птица-Оборотень? Об этом знают лишь она да эта женщина».
В китайской литературе историй о превращении человеческих душ в птиц великое множество.
Меня интересуют рассказы из разряда нон-фикшн. Например, в одной из групп ВКОНТАКТЕ несколько лет назад встретила вот такую историю: Чогьял Намкай Норбу в книге «Дакини и Охранители» пишет о своей встрече с лхамо. Кто такие лхамо? Женщины, тело которых избрано определённым духом в качестве посредника, по-тибетски называются «лхамо». Среди них есть и ламы, есть и простые люди. Кстати, посредники-мужчины называются «лхапа». Лхаба - это и лхапа, и лхамо.
«Расскажу вам одну историю об этом. Однажды вечером, когда я был ещё маленьким, разыгралась сильная вьюга, и вся земля была покрыта снегом. К нашему дому подошли женщина и мужчина и попросились на ночлег. Никто их не знал, но, поскольку шёл дождь со снегом, мама отвела им комнату. Затем мы увидели, как женщина вышла наружу и выполнила такой ритуал: она повернулась лицом в одну сторону, произнесла несколько фраз, сделала несколько жестов, а затем хлопнула в ладоши, но не очень громко. То же самое она повторила во всех четырёх направлениях.
Я не понял, что она делала, но через некоторое время буря утихла и небо прояснилось. Я был поражён и спросил имя гостьи у её спутника, который, по-видимому, был ее слугой. Он ответил, что её зовут Йенцо, Кхандро Йенцо.
Позже, за чаем, я спросил у мамы, что это за женщина, и она сказала, что это лхама, или что-то вроде медиума-предсказателя; такие медиумы весьма распространены и Тибете. Это произвело на меня большое впечатление, и я предложил маме, чтобы она попросила гостью выполнить вечером ритуал гадания. Женщина согласилась. Вся семья собралась в самой большой комнате дома. Приготовили ритуальные подношения — особую мандалу, и ритуал начался.
В какой-то момент нам показалось, будто женщина уже ничего не воспринимает. У неё в руках был дадар (ритуальная стрела, украшенная разноцветными лентами), и она им энергично размахивала. Затем она начала выполнять всевозможные прыжки, при этом дадар в её руках всё время оставался в вертикальном положении. Её прыжки были поразительны, немного похожи на те, которые делают йогины, выполняя наиболее сложные янтры. По её движениям я понял, что она изображает грифа. И в самом деле, прыгая, она сказала, что стала грифом, везде побывала и посетила самые разные места. Затем она подробно предсказала будущее каждого члена нашей семьи, хотя на самом деле никого из них не знала. Она называла одного за другим по имени и объясняла обстоятельства жизни каждого. Это было очень интересно. Когда подошла очередь моего брата, она рассказала, что годом ранее он её потревожил, и назвала гору, на которой мы обычно оставляли пастись скот. Гостья объяснила, что в э го время пала лошадь наших соседей, и она отправилась туда в образе грифа, чтобы склевать её вместе с другими грифами, но мой брат кидал в них камни. Брат подтвердил, что такой случай действительно произошёл именно в то время.
Затем подошла очередь одного из наших младших родственников, которому было лет шесть или семь. Женщина предупредила, чтобы мы следили за ним очень внимательно и особо остерегались лестниц, так как в этом году будет много угроз для его жизни и есть опасность, что он упадёт. На следующий день женщина уехала, и мы больше никогда её не видели. Через четыре или пять месяцев этот наш юный родственник упал и скатился с лестницы. Я был в школе, и мои родные сразу же пришли, чтобы рассказать о случившемся и найти врача. Я тут же поспешил домой, но когда пришёл, мальчик уже умер.
На вид эта женщина была совсем простой и обычной. Дакини такой разновидности называются шаза кхандро».
В эпизоде, описанном Мо Янем, и у Чогьял Намкай Норбу есть общее: и Птица-Оборотень, и лхамо подражают движениям птиц. У современной писательницы Келъян, этнической тибетки, в книге «Женщины Тибета» есть рассказ «Женщины-лхаба», в котором упоминается некая лхамо, которая принимает в своё тело дух коровы. Во время сеанса она может даже есть траву.
«В уезде Чюшю неподалеку от Лхасы есть не менее известная лхамо, которая очень рано прошла посвящение, когда ей было чуть больше десяти лет, сейчас же ей около тридцати. Она посредник нескольких мужских духов. Когда в её тело сходит дух, её голос меняется и становится глухим, низким и величественно красивым. При сошествии разных духов она говорит разными голосами. Когда в неё проникает дух этой деревни, она говорит на местном диалекте, а когда северный дух горы Ньенчен-Тангла, – на северном диалекте, когда верховный горный дух – на лхасском диалекте. Говорят, при сошествии духа коровы, она ест свежую траву; нужно сказать, с большим аппетитом и удовольствием, даже выражение её лица становится простодушным, как у коровы. Но после того как дух оставляет её тело, её лицо и речь становятся прежними, застенчивыми, робкими и умиротворёнными; она никогда не говорит на северном тибетском и на обычном лхасском диалектах, а также не питается сырой травой».
Читайте и другие рассказы из книги «Женщины Тибета»:
«Тибетская богиня Палден Лхамо»
«Женщина, у которой было четыре мужа»
На форзаце книги тханка, рассказывающая об истоках тибетской цивилизации. На ней изображены дети и внуки священной обезьяны и демоницы. Потомки едят зерновые культуры и постепенно превращаются в людей. Также на тханке в сжатой форме показана история первых девяти тибетских царей (цэнпо).
Заказывайте книгу «Женщины Тибета» и читайте упоминаемый здесь рассказ «Женщины-лхаба» полностью! Всего в книге 15 рассказов. Заказать книгу можно у меня (я — переводчик и издатель книги). Пишите на электронную почту xi1zang4@mail.ru
Вниманию тех, кто привык откладывать «на потом» приобретение книг. Как известно, со временем хорошие книги имеют привычку заканчиваться, после чего стремительно дорожать у букинистов. Но зачем отсрочивать покупку книги, которую хочется прочитать, а затем ее разыскивать и платить за нее втридорога? Всё надо делать вовремя!
Возможно, вам будут интересны и другие статьи:
Что имеют в виду китайцы, когда говорят "Дух Сайханьбэй"?
"Дух 4 часов утра перед рассветом". Что имеют в виду китайцы, когда говорят об этом?
О китайских драконах, нагах и тибетских духах лу
китай китайскийязык китайские_писателисовременныеписатели
Комментарии
Отправить комментарий